Например, ни у кого не вызывает сомнение, что одной из особенностей православного храма является отсутствие скамеек: настоящий верующий всю службу выстаивает на ногах, не то что какие-нибудь там католики! Попробовали бы они постом по пять часов выстоять, тогда бы и узнали, чья вера истинная! Мы-то их точно в вере перестоим! Однако уточним: русские молятся стоя — в каком сословии?
Есть известная картина Василия Перова «Проповедь в селе»: батюшка что-то вещает бедно одетым крестьянам, которые слушают его с волнением в глазах, а на переднем плане мы видим двух господ — мужчину и женщину, барин дремлет, а барышня перешептывается с кавалером, заглядывая в изящный молитвослов. Крестьяне слушают на ногах, господа — сидят! Они сидят в церкви! Для них специально поставлены стулья! Мне хочется, чтобы акценты были расставлены правильно: я говорю не о лицеприятии церкви, которое, безусловно, было, есть и будет, а о самой принципиальной возможности богослужения в православном храме, в котором люди могут сидеть, не страдая от угрызений совести и укоров ревнителей веры <...>
Сегодня духовники не допускают к причастию человека, который не вычитал правило, не был на вечерне или не постился, «как положено». Два вопроса: кем и кому положено? Кто обязывает нас непременно вычитывать по именно этому сборнику молитв, кто его составил, кто приговорил всех христиан ему следовать?
Лучше не спрашивать? Нет, вы спросите и добейтесь ответа! Дворяне, купцы, мещане, духовенство, крестьяне — каждое сословие имело свой стиль благочестия и свои представления о норме поста и молитвы.
Вы хотите знать, какие молитвы читали перед причастием на Руси? Начните с того факта, что по результатам всеобщей переписи населения 1897 года, например, в Могилевской губернии, к которой относился мой родной город Гомель, уровень неграмотного населения составлял 85% — вы себе представляете эту цифру? А я ее переживаю как священник: ставлю себя на место батюшки, который должен говорить проповедь прихожанам, подавляющее большинство которых не в состоянии написать даже своего имени. Как им говорить о Христе, о Евангелии, о принципах духовной жизни, чтобы они тебя правильно поняли?
За столетия общения с такой паствой клирики привыкли разговаривать с народом на языке красочных преданий, эффектных историй и откровенного запугивания, потому что все увещания строились вокруг аргумента «Бог накажет».
И самое грустное, что эта пастырская привычка не исчезла и пастыри до сих пор разговаривают с людьми так, будто они не умеют читать и писать.
Восемьдесят пять процентов неграмотных! Целые поколения православных христиан рождались и умирали, ни разу не прочитав Евангелия! Что говорить, если даже для грамотных людей Священное Писание было роскошью: Пушкин знакомился с текстом Библии на французском, а русский перевод вышел в свет за сорок лет до революции! Это очень грустно, но таковы факты, которые можно суммировать только фразой из «Макбета»: «Добра и зла неразличимы грани среди болот в гнилом тумане».
Почему так важно сегодня говорить о крестьянском стиле благочестия? Потому что в силу различных исторических причин именно этот тип религиозной жизни стал доминирующим в послереволюционном православии. Я бы даже назвал его не крестьянским стилем, а крестьянкинским, потому что в советское время хранили, определяли и развивали этот стиль религиозной жизни в основном верующие женщины крестьянского происхождения. Конечно, были и другие, но самым массовым, а потому определяющим был именно этот тип, так что с ним считалось и часто подыгрывало единственное из сохранившихся сословий — духовенство <...>
Есть и другие «родимые пятна» крестьянского типа благочестия, который уже в советское время постепенно превратился в стилизацию. Например, игра в детство, когда христианин должен на все спрашивать благословения у батюшки, и я уже устал повторять: товарищи! вы не обязаны ни у кого спрашивать позволения, что вам кушать на обед! То, что говорят церковные календари — монашеская практика, и, если вы не монах, эти запреты на масло и рыбу вас вообще не касаются! И неужели вы не чувствуете, как это унижает человека — брать разрешения на трапезу у кого бы то ни было!
Но убедить людей непросто, потому что игра в народ-ребенок очень увлекательна. Для нее характерно подозрительное отношение к книжности, богословской учености, а здоровое любопытство считается грехом. Ведь грамотны мы недавно, и сословная память нас не отпускает. А рядом с этим — выдаваемая за смирение заниженная самооценка с небрежностью к себе, своим интересам и здоровью, привычка страдать и мучиться, даже если без этого можно обойтись, демонстративная грубость и богословски обоснованное хамство и, конечно же, клерикализм, потому что — кто мы такие! Вот батюшки — это Церковь, а мы рабы неключимые и наше дело — кланяйся и целуй! И попробуйте рассказать этим людям о всеобщем священстве и сыновнем достоинстве христианина!
Вместе с тем я ничего не имею против этого стиля религиозной жизни. Моя задача — подчеркнуть, что крестьянский тип благочестия — не единственный, и нет никаких оснований считать его самым лучшим, правильным и спасительным, именно его ставить критерием веры, вплоть до полного отождествления с Православием, а его носителей с церковным народом.
Приобщение к сословному типу благочестия автоматически влечет за собой и принятие культурного и морального кода этого сословия, вот почему внимательные и осторожные люди боятся церкви: им кажется, и на это есть веские причины, что воцерковление необходимо повлечет за собой погружение в «подлое сословие» или же просто «обабивание», усвоение грубых манер, небрежности в общении, сужение кругозора.
Сколько бы христианские проповедники ни говорили правильных слов, ярких примеров такого «обабивания» так много перед глазами, что требуются слишком весомые аргументы или по-настоящему сильная любовь к Богу, чтобы пройти «сквозь строй» сословных предрассудков, оставшись самим собой. Пусть не оскорбляет вашего слуха это жуткое слово — «обабивание» — у него нет никаких гендерных смыслов, это скорее попытка схватить в слове грустную реальность долгой болезни нашей религиозной жизни, при которой все личное и непохожее грубо подавляется, загоняется в темный подвал бессознательного.
Савва (Мажуко), архимандрит.
